Собрал седовласый пророк учеников своих на высоком холме и торжественно им сообщил, что явился ему этой ночью ангел небесный в чистейшей, словно постиранной с применением самого дорогого отбеливателя, одежде. Появился внезапно он из ниоткуда, завис прямо в воздухе над четырнадцатидюймовым монитором LG и начал ему диктавать утерянное некогда священное знание древних.
Всю ночь до утра печатал пророк под диктовку, а когда рассвело, закончил небесный гость говорить и исчез так же резко, как появился. Проверил пророк правописание в word, запустил свой старенький матричный принтер и понёс незаслуженно забытое неблагодарными потомками, но только-что возраждённое великое учение предков в формате А4 (шрифт Arial) людям.
И вот, в один ясный, морозный день, обьявленный вскоре религиозным праздником, стоял пророк перед своими самыми верными последователями, передавая им мурость великую, посвящая их в сокровенные таинства. И сила была в словах его и красота неописуемая (не зря тамадой девять лет проработал) и вера была в нем непоколебимая в каждое произнесённое слово. И роздал он всем присутствующим книги священной по три экземпляра, чтобы распространяли послание это небесное по всему необьятному шару земному и пообещал, еще на принторе отпечатать.

А в это же время на том свете высокий, стрйный блондин в белой куртке, бывший при жизни шеф-поваром ресторана ещё в дореволюционной России, подошел к сидящей на скамейке в цветущем саду симпатичной, слегка полноватой молодой женщине в цветастом платье, облепленной украшениями, словно главная ёлка страны в России послереволюционной.
— «Ну как, продиктовал ты внуку нашему кулинарную книгу?» — спросила женщина.
— «Да» — ответил блондин: — «Всё я ему рассказал. Все двесте двадцать рецептов»
— «Вот молодец» — обрадовалась она: — «Не пропало поворское наше исскуство, весь опыт наших с тобою жизней. Умерли наши тела, но придуманные нами когда-то блюда будут ещё многие годы готовится на кухнях наших потомков»
— «Надеюсь, что так и будет» — ответил мужчина: — «Но неспoкойно что-то у меня на душе. Уж очень странно наш Кеша при встрече на меня посмотрел.
Как бы он не спутал какие-нибудь ингридиенты и не присоединился к нам раньше времени. Ты ведь не хуже меня помнишь чем черевата постоянная передозировка некоторых приправ»

А в это же самое время на высоком, покрытом толстым слоем снега холме, выступя перед группой изрядно подмороженных слушателей, пророк не перепутал ни одной, даже самой крохотной, мелочи и ученикам своим заповедал свято соблюдать дозировки, а самых злостных нарушителей поклялся отлучать от созданной им же церкви и обьявлять всенародно еретиками.

По улицам шумным древнего города шёл бородатый пророк. В старой одежде и шляпе огромной шёл обличитель грехов человечьих, людям нёс страшную весть. Погрязшим во зле по макушку народам о света конце он кричал. Орал он: —
— «Скорее, скорее покайтесь. Последний час жизни пришёл. День судный уже. Тьма над нами сгустилась. Свет солнца померкнет вот, вот. Есть время всего на одну лишь молитву. Быть может, Господь вас простит. Господь милосердный помилует, может. Последний даётся вам шанс»

На встречу ему трансвестит в женском платье, в колготках и на каблуках брёл, попой своей неумело виляя, пытаясь движения копировать дам.
И вот увидал пред собой он пророка. Пророку он путь преградил. Схватил его резко за ветхую куртку и очень культурно сказал: —
— «Простите, мужчина, за то, что вмешалась, но шляпу вам лучше бы снять. Она вам мешает смотреть на дорогу, совсем закрывает обзор. Под ней уже глаз ваших вовсе не видно, а скоро закроет весь нос. Опасно не глядя ходить по бордюру, ведь рядом проезжая часть. Так можно легко угодить под машину. Движение здесь велико. К тому же сомбреро не ваших размеров. Оно вам совсем не идёт. О, есть идея: его я заколкой вам к волосам прикреплю, чтобы на ваши глаза не спадало и не закрывало обзор»
И приподнял трансвестит эту шляпу, к причёске заколкой её приколол и дальше пошёл, дико попой виляя, пытаясь за даму сойти.

Остановился пророк на минуту, свой взгляд устремил в небеса и вдруг закричал: —
— «О, чудо… о, чудо… свершилось… свершилось! Да, я наконец-то прозрел. Мне в облике женщины ангел явился, и новость от Бога принёс. Спасен мир молитвами добрых монахов и света отложен конец. Знамение видите? Видите? Вот же! Вдруг стало намного светлей. Ещё один шанс дала милость Господня покается людям в грехах. Молитесь же люди! Эй, все на колени! Молитесь же люди усерднее, громче, активней, быстрей!»

Конечно, все поняли, что это шутка и пророк здесь — такой же пророк, как трансвестит – женщина, но и в этой шутке есть доля правды.
Да, кстати, если вы вдруг решите, что вокруг стало абсолютно темно и просвета в этой жизни более не предвидится, пожалуйста (я вас умаляю) проверьте, на всякий случай, не съехала ли вам на глаза ваша шляпа!

В начале было слово, и у человека было оно, и родилось, и обитало в его сознании, и сквозь уста умелые звучало в пространство бескрайнее родимого нашего общества. И мудрым оно было и добрым и громким, словно шум могучего водопада и твёрдым, как древние скалы и тёплым, наподобие летнего солнца и казалось, что в речах во всех человеческих слова этого прекраснее не было.
Развивалось это слово и множилось и передавалось из уст в уста, от сознания к сознанию и превращалось в умный, величественный и очень, ну действительно очень красивый текст. И настолько был благороден текст этот и чист, что казалось, не людские умы его создали, а небо само написало лучами в душе человеческой.
Рос этот текст и множился и распространялся по умам людским в начале звуками, затем страницами, наполняя сердца открытые любовью к ближнему и уважением. Долго, очень долго жил текст, обрастая слухами, покрываясь традицией, и со временем вырос и превратился в религию.
Добрая была религия эта и мудрая и объединяла она людей и помогала им жить, творить, уважать и любить себя и других, быть в мире с собой и с природой и с обществом. И росла религия и распространялась и заполняла собой всё больше пространства и ментального и витального и физического и, наполнив собой вокруг, всё что смогла, столкнулась она на границах своих ещё с одной доброй и чистой религией.
А в основе этой (другой) религии тоже слова были только лишь мудрые, чистые и красивые, но не похожа была она на соседку свою, отличалась по форме своей и звучанию. Добрые были обе они поначалу и справедливые, но не было понимания между ними, было зато одно желание общее, людские занять сердца и сознания. И спор начался между ними.
В начале тихий был спор, лишь мысленный и шёл он только в людских сознаниях, но заплутали аргументы их в лабиринтах многоярусных логики и, блуждая в поисках выхода, разбудил спор эмоции, и наполнились уши речей длинных звуками. И звучные были речи их и логичные, но не приходили никак религии эти к согласию, и не рождалась в споре их истина. А чувства становились сильней и сильней и пылали и бушевали они, словно дикая стихия природная и поднимали всю грязь со дна не совершенных и слабых душ человеческих. Через край перехлестнули эмоции, заглушив голос доброго разума, песнь любви, шёпот тихий разбуженной совести. Жизнь общества болью наполнилась. Полилась кровь людская рекой. Застонала от горя сама мать – Земля и заплакало Небо над загубленной судьбой человеческой.

В конце была тишина, зловещая, мрачная тишина. Некому было говорить, и некому было слушать и некому следовать ни той, ни другой религии. Пустыня на многие, многие километры, на долгие, долгие годы.
Не было в той пустыне ни умных речей, ни изящным почерком записанных текстов. Лишь на последнем заборе, ограждавшем уже разрушенный храм, осталось одно только совершенно другое очень короткое слово, накарябанное чьей-то спьяну дрожащей рукой, и было оно матерным.

Имеющий уши, да услышит. Имеющий глаза, да прочтёт. Имеющий разум, да подумает хорошенько и откажется воевать за идею, какой бы ни была она умной, возвышенной и красивой ибо жизнь человеческая важнее даже самого лучшего, самого нужного и самого гениального текста.